Курс лекций по древней и средневековой философии - Страница 112

К оглавлению

112

Такая раздвоенность у Марка Аврелия в какой-то степени объясняется его внутренней раздвоенностью на философа-стоика и высшего правителя громадной и сложной империи. Но у императора есть и философское Обоснование для второго взгляда на жизнь.

С убежденностью в текучести всего поразительным образом уживается мысль, что все есть некое одно большое Целое, в котором все связано. И этим Целым 4..управляет разум этого Целого, его Логос. Там же Марк Аврелий помещает каким-то мало понятным образом и богов. Это Целое динамично, оно подчинено промыслу. В Целом все предопределено, поэтому выше и говорилось: принимай все как "предусмотренное, проистекающее из общего начала и источника" (III, 33). Люди как разумные существа едины в своем разуме, у всех у них единая душа и единый разум (см. IV, 29). В разуме люди сходятся друг с другом.

А говоря точнее, человек в понимании Марка Аврелия тройственен: у него есть тело - оно бренно, есть душа или, что не совсем то же, "проявление жизненной силы" и есть руководящее начало, знаменитый стоический гегемоникон, руководящее начало, что и есть разум.

Марк Аврелий называет разум в человеке его гением, его божеством. Человек должен пестовать его в себе, не оскорблять ничем низшим, "не осквернять живущего в... груди гения" (III, 16). А это значит никогда не считать для себя полезным то, что "когда-либо побудит тебя преступить обещание, забыть стыд, ненавидеть кого-нибудь, подозревать, клясть, лицемерить, пожелать чего-нибудь такого, что прячут за стенами и замками. Ведь тот, кто отдал предпочтение своему духу, гению и служению его добродетели, не надевает трагической маски, не издает стенаний, не нуждается ни в уединении, ни в многолюдстве. Он будет жить - и это самое главное - ничего не преследуя и ничего не избегая. Его совершенно не беспокоит, в течение большего или меньшего времени его душа будет пребывать в телесной оболочке, и когда придет момент расставания с жизнью, он уйдет с таким же легким сердцем, с каким он стал бы приводить в исполнение что-нибудь другое из того, что может быть сделано с достоинством и честью. Ведь всю .свою жизнь он только и думает о том, чтобы не дать своей душе опуститься до состояния, недостойного разумного и призванного к гражданственности существа" (III, 7).

Здесь говорится о душе, но неясно, будет ли эта душа жить после смерти, или же она сольется с мировой душой. Интересно, что Марк Аврелий допускает на миг возможность полной смерти, ведь надо быть готовым ко всему: "Душе, готовой ко всему, не трудно будет, если понадобится, расстаться с телом, все равно ждет ли ее угашение, рассеяние или новая жизнь" (XI, 3): Он допускает, что нет богов и промысла ["если нет богов и промысла" (II, 11)], но тут же, как бы испугавшись, отбрасывает это предположение, говоря: "Если же богов не существует, или им нет дела до людей, то что за смысл мне жить в мире, где нет богов или нет промысла?" (II, 11).

Нет, возражает сам себе император, "боги существуют и проявляют заботливость по отношению к людям" (II, 11).

Но как сочетать тогда промысел богов и свободу человека? Фаталист ли Марк Аврелий? Иногда кажется, что он фаталист. Разве он не говорил о том, что надо с легким сердцем принимать все то, что предусмотрено? Но вместе с тем в его несистематизированных "разноцветных" заметках мы находим и мысль о свободе человека по воле богов: "Они устроили так, что всецело от самого человека зависит, впасть или не впасть в истинное зло" (II, 11). Марк Аврелий приводит слова Эпиктета: "Нет насилия, которое могло бы лишить нас свободы выбора" (XI, 36).

Но вместе с тем император не призывает к активной борьбе со злом. Все-таки надо принимать и жизнь, и смерть так, как они происходят. Жить надо так, как если бы каждый день был последним и каждое дело, которое ты делаешь, - последнее в твоей жизни дело. "Итак, проведи этот момент времени в согласии с природой [а жить в согласии с природой означает для Марка Аврелия "блюсти правду во всех речах и поступках" (IV, 51). - А. Ч.], а затем расстанься с жизнью так же легко, как падает созревшая слива: славословя природу, ее породившую, и с благодарностью к произведшему ее древу" (IV, 48).

Таков правильный путь, по которому должен идти человек. Но как на него выйти? В этом нам может помочь только философия. "Философствовать же значит оберегать внутреннего гения от поношения и изъяна, добиваться того, чтобы он стоял выше наслаждений и страданий, чтобы це было в его действиях ни безрассудства, ни обмана, ни лицемерия, чтобы не касалось его, делает или не делает чего-либо его ближний, чтобы на все происходящее и данное ему в удел он смотрел, как на проистекающее оттуда, откуда изошел и он сам, а самое главное, чтобы он безропотно ждал смерти, как простого разложения тех элементов, из которых слагается каждое живое существо. Но если для самих элементов нет ничего страшного в их постоянном переходе друг в друга, то где основания бояться кому-либо „их обратного изменения и разложения? Ведь последнее согласно с природой, а то, что согласно с природой, не может быть дурным" (I, 17).

ТЕМА 20
ПИФАГОРЕЙСКИЕ ПЛАТОНИКИ


В период Ранней Римской империи происходит вторичная конвергенция пифагореизма и платонизма.

Для классического пифагореизма характерен мировоззренческий дуализм, когда за начало всего сущего принимается не одно какое-нибудь начало, а два: предел (перас) и беспредельное, или неопределенное (апейрон). Не все с этим согласны. Ф. Корнфорд, английский философ-классик (т. е. занимающийся античной, "классической", философией) утверждал, что "первоначальный пифагореизм монистичен". Он думал, что пифагорейцы с самого начала принимали за первоначало всего сущего обожествляемое ими единое начало-монаду (монас). Но многие ученые с этим не согласны. Например, Дж. Рэвин думал, что первоначальный пифагореизм дуалистичен и лишь позднее пифагорейцы ввели монаду в качестве высшего, примиряющего противоположности предела и беспредельного и содержащего их в себе начала, самого первого начала. При этом Ф. Корнфорд опирался на Александра Полигистора (о нем речь впереди), а Дж. Рэвин - на пифагорейскую таблицу противоположностей, сохраненную Аристотелем самом деле, Аристотель в "Метафизике" перечисляет, но никак не комментирует десять пар пифагорейских противоположностей: "...предел и беспредельное, нечетное и четное, единое (хен) и многое, правое и левое, мужское и женское, покоящееся и движущееся, прямое и кривое, свет и тьма, хорошее и дурное, квадратное и прямоугольное" 3.

112